Мы сидим с Катей в балетном классе на коврике для растяжки. Она болеет, я не видела ее две недели и хочу узнать, как у нее дела. Она в полушпагате, руки заняты телефоном, и, бросив свое: "Ну ты как?", понимаю, что развивать диалог мне нечем. Мы с Катей знаем друг друга с самого детства, она одна из лучших моих балетных подруг, но в последние два года наши интересы сильно разошлись. У нее куча друзей, клубы, кальяны, поездки, у меня - одиночество четырех стен, Чехов и роман в процессе. Я зануда, она тусовщица, но мы слишком долго дружим, чтобы признать эту кардинальную разницу и разойтись с миром.
Мы сидим молча, я чувствую потребность говорить, но ничего не приходит на ум. Перемываем кости репетирующим мальчикам, отчего-то расслабившимся накануне конкурса педагогам. Не люблю такие темы, но они единственные, связывающие нас. Неожиданно она всхлипывает, что все ее бывшие до болезни репетиции, а она у нас солистка, теперь коту под хвост, все нужно начинать с начала, у нее нет ни сил, ни желания, и я вижу искренние слезы у нее на глазах. Я пытаюсь успокоить ее, как-то неловко, какими-то общими словами, я совсем не умею утешать. Но затем настроение ее быстро меняется, и уже приветливо она просит посоветовать ей исторический фильм. Понимаю, что смотрела за месяц сотню фильмов и не помню ни одного. Типичная история. Осбсуждаем Дориана Грея, Бена Барнса, 50 оттенков серого. Мне почему-то не по себе, Катя не перестает переписываться в контакте, а я чувствую себя такой старой, такой скучной со своей вымученной непринужденностью. Наконец, разговор доходит до учебы, и Катя, с неожиданным воодушевлением, рассказывает, как сдавала недавно чертежи. Я немного расслабляюсь, но тут меня зовут репетировать. Я оставляю Катю с ее телефоном и ухожу.
И мне до сих пор немного грустно.